Глава 2

            Это была обычная школьная тетрадь в косую линейку. Взяв её в руки, Николай сразу вспомнил свои школьные годы и то, что он практически пользовался такими же тетрадями. Салатного цвета обложка, без каких – либо надписей, имела в центре несколько горизонтальных полос. На них, очевидно, записывались данные ученика или ученицы. Но на этой тетради эти данные отсутствовали. Из набранного мелким шрифтом текста на обратной стороне обложки Николай узнал, что произвели её на фабрике акционерного общества “Рассвет” в 1927 году, и предназначалась она для учеников начальных классов. Николай невольно ухмыльнулся: что за историю почти столетней давности поведает ему неизвестный ученик начальных классов, да ещё и обладатель револьвера с патронами? Однако первые же строки написанного широким, размашистым почерком текста заставили Николая настроиться на более серьёзный лад.

            “Мой неизвестный товарищ! Если ты читаешь эти строки, значит, скорее всего, их автора, то есть меня, уже нет в живых”. “Ничего себе начало, – подумал Николай. – История-то, кажется, детективная вырисовывается”.

            Он продолжил чтение. “Волею судеб, я оказался участником событий чрезвычайно значимых по своей исторической сути и, в то же время, столь же таинственных и трагических. Однако, обо всём по порядку. Меня зовут Андрей Иванович Круглов. Я родился в 1901-м году в селе Николо – Петровское, Тагильского уезда на Урале.

            Весной 1918-го года к нам в село на побывку приехал из Екатеринбурга Виктор Нехлебин. Поскольку я на тот момент оказался без работы и вот-вот мог быть мобилизован в Красную Гвардию, то моя мать, дружившая с матерью Виктора, Пелагеей (да и жили наши семьи через несколько дворов друг от друга), попросила Виктора устроить меня на работу в городе. Он хоть и был молод, но служил в Екатеринбурге в каком-то государственном учреждении. Виктор пообещал разузнать, что можно сделать, и уже через две недели после своего отъезда прислал с оказией письмо, в котором вызывал меня в город. В мае 1918-го года я приехал в Екатеринбург, тогдашнюю столицу Красного Урала. После бесед с разными начальниками меня взяли на работу в городскую Чрезвычайную Комиссию, где, как оказалось, уже год служил сам Виктор Нехлебин.

            Отдел, в который я попал, занимался в основном арестами явных и скрытых врагов Революции. Одним словом, контрреволюционного элемента. Работа была и опасная и тяжёлая. Ни отдохнуть толком, ни поесть, да и голову под пули вражеские иногда приходилось подставлять. Платили, правда, неплохо. И обеспечивали нас всем необходимым – от продпайка до обмундирования.

            В начале июля 18-го года обстановка в городе была очень напряжённой – подходили белочехи. Виктора и ещё двух ребят из нашего отдела куда-то откомандировали. С тех пор я их больше не видел. По слухам, их направили охранять семью бывшего царя Николая, которая вместе с ним в то время содержалась в Екатеринбурге. Жили они в большом белом доме, почти в самом центре города.

            Вскоре новое задание получил и я. Где-то в середине июля, числа 14-го или 15-го меня вызвали в кабинет председателя Урал ЧК Фёдора Лукоянова. Кроме него в кабинете были ещё два человека. Одного я знал раньше. Это был такой же, как и я, молодой сотрудник ЧК Иван Левшин. Второй был мужчина в возрасте, одетый в офицерскую форму, только без погон. Фёдор Николаевич представил его нам с Левшиным как специального комиссара ЧК из Перми и сказал, что этот товарищ, по фамилии Зарубин, будет руководить всеми нашими действиями. Мы должны были беспрекословно выполнять все его требования.

            Конкретно суть задания нам должен был разъяснить комиссар Зарубин. Напоследок Лукоянов строго предупредил нас с Иваном, что задача перед нами стоит не только архиважная, но и особо секретная. Всё, что нам станет известно в ходе выполнения задания, должно быть сохранено в полной тайне. Иначе, как он сказал – не сносить нам головы.

            Кода мы выходили из кабинета председателя ЧК, то я обратил внимание, что в приёмной ожидала группа, по составу точно такая же, как и наша. Среди них я узнал Михаила Попова, который раньше работал в одном со мной отделе. Мы ещё не успели выйти из приёмной в коридор, а этих людей сразу пригласили к товарищу Лукоянову.

            Внизу, у здания Американской гостиницы, где помещалась ЧК, нас ждал извозчик с экипажем. Мы сели в пролётку и поехали, не назвав адреса. Видимо, кучер заранее был предупреждён, куда нас везти. За всю дорогу никто не проронил ни слова. Хотя и меня, и Ивана (по которому это видно было) так и подмывало поговорить с нашим новым начальником. Но мы так и не решились. Очень серьёзный вид у него был, даже сумрачный, как – будто предстоящее дело не вызывало у него никакого воодушевления. Его настроение скоро передалось и нам. Мы сидели рядом насупленные, как два мокрых воробья на ветке.

            Где-то в районе вокзала подъехали к одноэтажному деревянному дому, окружённому высоким забором с большими воротами. Ворота эти перед нами кто – то открыл, и мы въехали во двор. Дом был на два хозяина, и каждая половина имела свой отдельный вход. Внутри, в той части дома, куда мы зашли, была обычная обстановка: прихожая, кухонька с печкой и две комнаты, соединённые общим коридором. Я сразу обратил внимание, что ставни в доме были наглухо закрыты и везде, из-за темноты горели электрические лампочки”.

            Николай прервал чтение. Он немного устал от неразборчивого почерка автора. Кроме того, практически бессонная ночь давала о себе знать. Необходимо было взбодриться, чтобы с более-менее ясной головой подойти к той части воспоминаний чекиста Круглова, в которой, как понимал Николай, и содержалась их суть. Он вскипятил воду и приготовил кофе во френч – прессе. Не торопясь, с удовольствием выпил большую чашку чёрного, хотя любил со сливками, на худой конец, с молоком. Покончив с кофе, Николай вновь взялся за тетрадь.

            “Втроём мы сели на стулья вокруг большого обеденного стола, и товарищ Зарубин наконец-то заговорил. Во-первых, он попросил нас для простоты называть его кратко, по отчеству – Семёныч. Мы с Иваном, конечно, согласились. Потом он долго рассказывал о военной и политической обстановке как на Урале, так и во всей России. О том, с какими врагами приходится биться Красной Гвардии и о том, что столицу Красного Урала – Екатеринбург нам, скорее всего, в ближайшие дни придётся сдать “белочехам”. Наконец он сказал, что в этой тяжёлой обстановке партия большевиков доверила нам очень важное и ответственное задание. Нам предстоит пожить в этом доме несколько дней. Завтра или послезавтра сюда будет доставлен арестованный, которого мы между собой и при обращении к нему должны будем называть “молодой человек” и никак иначе. Никаких имён и никаких фамилий. Расспрашивать его ни о чём нельзя и вообще всякие разговоры с ним – только в случае крайней нужды. Вместе с этим молодым человеком прибудет доктор, который серьёзно на благонадёжность и преданность революции не проверен. А посему с ним без особой надобности в разговоры тоже не вступать и держать с ним “ухо востро”. В дальнейшем нашей группе, скорее всего, придётся сопровождать арестованного в центр России, возможно в Москву. В конце Семёныч поинтересовался, как мы вооружены, и в дополнение к нашим с Иваном наганам выдал ещё по одному. Когда отсыпал нам по горсти патронов, то сказал, что если наш подопечный вздумает бежать или кто-нибудь попытается его освободить, то мы обязаны этого молодого человека застрелить.

            После этого разговора настроение у нас с Иваном немножко поднялось. Нам виделось, что задание это плёвое и справимся мы с ним легко: прокатимся по России, да ещё столицу посмотрим. Если б мы знали, чем всё обернётся… Впрочем, отступать-то нам всё равно было поздно.

            Выходить из дома нам запрещалось. У нас был полный запас еды и воды. Только в туалет, который находился в глубине двора, за садом, можно было сбегать с разрешения Семёныча и только после того, как он убедится, что снаружи нет посторонних. Кто эти посторонние – я скоро узнал.

           На следующий день, когда Семёныч отлучился в город, я через щель в ставнях увидел одного из чекистов, бывших тогда в приёмной у Лукоянова. Он шёл по тропинке, ведущей от туалета и, поднявшись на соседнее крыльцо, скрылся за дверью второй половины дома.

            День и вечер прошли спокойно. Мы прочитали все газеты, что принёс из города Семёныч. Играли с Иваном в карты, в дурачки. Потом Семёныч пытался научить нас играть в шахматы, которые мы обнаружили в большом старинном комоде. Никакого успеха, однако, эта затея не имела. Ближе к ночи комиссар Зарубин как-то посуровел, стал говорить с нами краткими, рублеными фразами, по-военному резко и чётко. Наконец, он сказал, что в эту ночь спать нам не придётся, и чтобы мы были готовы к любым неожиданностям и любым действиям.

            Время тянулось медленно. Ночь была почти на исходе, а ничего не происходило. Мы сидели на стульях вокруг стола и от усталости “клевали носами”. Вдруг у ворот раздался какой-то шум. Семёныч быстро вышел за дверь и так же быстро вернулся, сказав, что это не к нам, а к соседям. При этом он чертыхнулся, поняв, наверное, что проговорился, сказал лишнее.

            И вот опять какое-то движение у ворот. Теперь уже Семёныч не выходит, а выбегает из дома, затем зовёт нас с Иваном. Мы выскакиваем во двор. Увиденное запечатлелось в моей памяти на всю жизнь. У дома пролётка с поднятым верхом, рядом с ней стоит небольшого роста мужчина с бородкой и в очках, в руках у него кожаный саквояж. Двое солдат, по виду австрияки, помогают выйти из пролётки светловолосому парнишке. Они буквально держат его на руках. Голова парня безжизненно свисает к груди, кажется, у него совсем нет сил. Он или очень болен, или даже ранен – на одежде бурые пятна, как пятна от крови. По команде Семёныча мы с Иваном подхватываем арестованного. Он такой худенький, почти невесомый, так что мы без труда заносим его в дом и укладываем на кровать в дальней комнате. Там же доктор с бородкой, Семёныч и ещё один комиссар в чёрной кожаной куртке, прибывший на пролётке. Через некоторое время этот комиссар выходит и подаёт мне гимнастёрку и шаровары, в которые был одет юноша. Говорит, что надо срезать медные пуговицы и выбросить их в туалет, а саму одежду сжечь в саду. Когда я выполнял команду комиссара, то, проверяя карманы гимнастёрки, нашёл медальон с портретом женщины. Может быть, подумал я, на нём изображена мать этого парня. Может быть, это её подарок, и он очень дорог ему. Конечно, я должен был доложить о находке начальству, но что-то меня удержало. Я решил при первой же возможности вернуть медальон хозяину. Тогда я совсем не задумывался о материальной ценности своей находки. Хотя сразу понял, что и медальон, и цепочка – настоящие драгоценности.

            Вскоре люди, которые доставили арестованного, уехали на той же пролётке, а мы остались впятером. Доктор находился с молодым человеком, а мы – в большой комнате, в зале. Семёныч сказал, что с парнишкой постоянно будет находиться один из нас. Мы решили дежурить по три часа. И первым на вахту заступил я.

            Юноша лежал на кровати в нательном белье, ничем не укрытый. На спинке стула висели простая косоворотка и брюки, рядом со стулом стояли сапоги, те же, что были на нём, когда его привезли. Парнишка лежал на спине с открытыми глазами и отрешённым взглядом смотрел в потолок. Казалось, в своих мыслях он был где-то совсем далеко и от этой комнаты, от этого города да и вообще от всего этого мира. Доктор шепнул мне на ухо, что дал арестованному снотворное и что он обязательно скоро уснёт. В случае чего, я должен был немедленно доктора позвать. С этими словами он вышел в зал, где отдыхали прямо на полу, на матрацах Семёныч с Иваном и где было приготовлено ещё одно спальное место.

            Большая электрическая лампа под потолком была выключена. При тусклом свете керосиновой лампы, стоявшей на подоконнике, я стал с интересом разглядывать этого молодого человека. Ему было лет четырнадцать – пятнадцать. Достаточно высокого роста, но очень хрупкого телосложения. Видимо, это из-за какой-то болезни, подумал я. Лицо его было чрезвычайно бледным, а вид – совершенно несчастный. Какая-то беда постигла этого парня, и я сразу понял, что беда эта намного больше, чем просто его арест нами, чекистами.

            Почему среди ночи его привезли сюда, а не в чрезвычайку или в городскую тюрьму? Кого доставили в этот дом раньше, и кто содержался во второй половине? Что это за важная птица, которую необходимо везти из Екатеринбурга даже не в Пермь, а в саму Москву? Пока я размышлял над этими вопросами, паренёк задышал ровно и глубоко, глаза его потихоньку закрылись и он уснул.

            Мы провели в этом доме ещё одну ночь и два дня. Всё это время молодой человек не вставал с кровати и почти ничего не ел. По нужде он просился крайне редко, и тогда мы приносили из сеней ведро, служившее ему туалетом.

            Время шло, а узник наш всё так же пребывал в каком-то отрешённом состоянии. Трудно было представить, что могло с ним случиться, чтобы так его надломить. Он часами лежал на кровати, лицом к стене и часто, вроде бы совсем без причины, рыдал, начиная что-то скороговоркой произносить. Но слов разобрать было невозможно.

            Мне было очень жаль этого парня, и я как мог, старался поддержать его, ну, по крайней  мере, лишний раз не беспокоить. Однажды, возвращаясь в дом через сад, я заметил несколько вполне созревших яблок. Сорвал их и, заступив на дежурство, оставшись наедине с молодым человеком, положил эти яблоки ему на кровать.

            Лицо его в этот момент будто просветлело, и он вдруг спросил:

            – А они мытые?

            Я не сдержался и рассмеялся едва успев прикрыть рот ладонью. Он тоже едва заметно улыбнулся. В его положении узника с неизвестным будущим, главное было – не съесть немытое яблоко.

            Потом он взял одно из этих яблок и долго вертел его в руках, с интересом рассматривая.

            – Это, наверное, белый налив, – очень тихо произнёс парнишка, – у нас в саду под Петроградом, в Гатчине, такие росли.

            После непродолжительной паузы он спросил:

            – Скажите, а вы не видели девушку? Где-нибудь в этом доме не появлялась девушка в светлом платье с длинными волосами?

            Я остановил его, подняв руку.

– Нам нельзя с тобой разговаривать. Таков был приказ. А девушку я здесь никакую не видел.

Тут я подумал, что сейчас вполне подходящий момент, чтобы вернуть парню найденный мной медальон. Я протянул его молодому человеку, прижав указательный палец к губам, показывая, что не надо ничего говорить, что пусть мой поступок останется в тайне.

            Он кивнул головой и едва слышно прошептал: “Спасибо”.

            От всего произошедшего, не знаю как у него, а у меня на душе как-то легче стало. Аж перекреститься захотелось.

            Комиссар Зарубин раз в день отлучался в город. Возвращаясь, он с каждым разом выглядел всё мрачнее и мрачнее. Наконец, в последний день нашего заточения он вернулся поздно и в хорошем расположении духа. Доктор был с молодым человеком, а мы втроём собрались в зале. Семёныч приказал собрать наши пожитки в вещмешки, проверить и зарядить оружие и быть готовыми этой ночью перебраться всей нашей командой на железнодорожный вокзал города. В конце он разразился настоящей речью. Напомнил о важности предстоящего дела, о строгой секретности задания. Почему-то он вспомнил Конституцию нашей молодой республики, которую приняли в том же июле восемнадцатого года, незадолго до этих событий. Сказал, что революция мстит тиранам и эксплуататорам трудового народа, будет бороться с ними до полного их истребления, но большевики не воюют с детьми, ещё не запятнавшими себя кровью людей. Он говорил ещё много и не очень для нас с Иваном понятно, но закончил опять напоминанием – если кто-то попытается освободить нашего подопечного, то в живых его оставлять мы не должны ни в коем случае.

            Стали ждать сигнала к отправке. Мы с Иваном помогли парню одеться и, чтобы он не выделялся из нашей компании, собрали ему такой же солдатский вещмешок, как и у нас, положив туда всякой всячины.

            В час ночи в дверь постучал уже знакомый нам комиссар в кожанке, тот самый, что привёз арестанта. Мы думали, что экипаж будет во дворе, но он остановился в соседнем переулке. До него мы добрались почти бегом. Я и Иван поддерживали под руки молодого человека, чекист в кожанке двигался впереди, а замыкали шествие Семёныч и доктор. К центральному вокзалу кучер доставил нас в считанные минуты. Вернее, не к самому зданию вокзала, а куда-то в тупик. Там стоял состав, в голове которого находились аж два паровоза. Первый и последний вагоны были пассажирские, а между ними штук шесть пульманов. Мы заметили, что возле состава не было видно ни души, только в отдалении стояли какие-то люди с винтовками.

            Поднялись в первый от паровозов пассажирский вагон и заняли три купе. Убранство вагона нас с Иваном поразило. Ни до того, ни после такой красоты мне видеть не приходилось. Всё было отделано красным деревом. Повсюду позолоченные светильники, ковровые дорожки, массивные бронзовые пепельницы и плевательницы. Входная дверь в купе и та, что из одного купе вела через крохотное помещение с умывальником в соседнее, были с яркими рисунками из разноцветных стёкол (теперь я знаю, что это были витражи). В каждом купе по два мягких дивана, а между ними у окна столик, тоже из красного дерева. Мы с Иваном буквально глаза таращили на всё это богатство. В отличие от нас, по нашему пленнику было видно, что он к такой обстановке очень даже привык. В среднем из трёх купе поместили молодого человека. В одном из соседних – Семёныч с доктором. Во втором – комиссар в кожанке с кем-то из наших. Или я, или Иван неотлучно, по очереди находились с арестантом.

            Только мы успели освоиться в новой для нас обстановке, как на платформе почувствовалось какое-то движение. Я незаметно выглянул в окно, чуть отодвинув шторку, и увидел, что к платформе подъехала пролётка с тем же кучером, что вёз и нас. Из неё вышла группа мужчин, а среди них – молодая женщина или девушка. Они тут же направились в конец состава, наверное, ко второму пассажирскому вагону.

            Ещё через некоторое время возле нашего поезда началось настоящее столпотворение. Суетились какие-то люди, непрерывно подъезжали гружёные ящиками подводы, доносился шум автомобильных моторов. Судя по отдаваемым командам, что-то грузили в пульманы.

            К рассвету всё стихло. И, наконец, в пять утра состав тронулся. Я понимал, что впереди нас ждёт не просто тяжёлая, но и опасная дорога. И в то же время настроение было приподнятым. Ведь несмотря ни на что, для меня начиналась новая, интересная, полная приключений и испытаний жизнь.

            Не буду подробно рассказывать о режиме, который был установлен в пути следования. Отмечу только, что было предусмотрено всё, чтобы исключить наше общение с внешним миром. Двери вагона заперты, окна занавешены плотными шторами, передвижение по вагону – только в случае крайней нужды. За этим строго следили Семёныч и комиссар в кожанке. Ехали мы быстро, останавливаясь только для пополнения запаса дров и воды.

            Хоть нам было запрещено разговаривать с молодым человеком, я обратил внимание, что сам комиссар Ротенберг (такая фамилия была у комиссара в кожанке), оставаясь наедине с арестантом, часто беседует с ним тихим, вкрадчивым голосом. В таких случаях он приказывал нам с Иваном выйти в коридор, но дверь иногда закрывалась неплотно, и можно было кое-что разобрать. Из обрывков фраз, услышанных мной, складывалось впечатление, что комиссар пытается о чём-то разузнать у молодого человека. Назывались чьи-то имена, упоминались названия городов и улиц, и даже монастырей. Чаще всего можно было услышать слово “ценности” или “драгоценности”. Тогда я мало над этим задумывался, и эти расспросы товарища Ротенберга почти не отложились в моей памяти.

            Без происшествий мы добрались до Перми, и здесь комиссар Ротенберг неожиданно попрощался с нами. Его сменил другой чекист, точно в такой же кожаной тужурке. Только в отличие от Ротенберга, статного и рослого мужчины, этот был маленький, с рыжими усами и такого же цвета кудрявой головой. Ходил он как-то боком, говорил с ударением на “о” и производил впечатление человека добродушного, весёлого и даже бесшабашного. При этом он был крайне неловок. Взяв в руки нож, что бы нарезать хлеб, вместо хлеба, резал себе палец. Свёртывая самокрутку, половину табака просыпал на пол. Стеклянные стаканы у него бились, ложки падали со стола. Но нам с Иваном “кудрявый” сразу понравился, уж очень он отличался от сурового и немногословного Ротенберга.

            От нашего нового товарища мы впервые услышали о расстреле в Екатеринбурге бывшего царя Николая Второго. К известию этому отнеслись мы совершенно равнодушно.

            Через два дня пути мы прибыли в Вятку. И тут характер нашего путешествия изменился, и не в лучшую сторону. Стало известно, что совсем недавно в Ярославле и некоторых других городах произошёл мятеж офицеров – монархистов. В жестокой борьбе он был подавлен, но уничтожить всех заговорщиков не удалось. Объединившись в настоящие банды, они терроризировали местное население, нападали на Совдепы, убивали большевиков и сочувствовавших им.

            В связи с этим наш эшелон был разделён надвое. Нам предстояло ехать дальше на Вологду, а часть пульманов и второй пассажирский возвращались в Пермь. Им предстояло добираться до Москвы другим маршрутом. Об этом нам сообщил “кудрявый”.

            Вроде бы удалялись от фронта и шли вглубь Советской России, а обстановка, наоборот, становилась всё более угрожающей, и очень скоро мы в этом убедились. Теперь наш состав состоял из одного паровоза, за ним следовал литерный вагон, а за тем ещё штук шесть – семь дополнительно присоединённых теплушек. Ехали в них беженцы, переселенцы, много молодых парней – призывников, набранных в Красную Гвардию, вернее в РККА. На станциях, где состав останавливался, наш вагон охранялся местными чекистами и бойцами рабочей милиции. Но вот мы прибыли на станцию Шарья. У здания вокзала и на путях была толчея, и никакого охранения не было. “Кудрявый” отправился искать коменданта, узнать, в чём дело и какова обстановка в городе. Я и доктор находились с молодым человеком, а Семёныч с Иваном встали с двух сторон в тамбурах, у входных дверей. Вдруг большая толпа людей ринулась от вокзала через пути в нашу сторону. Их было человек сто, в основном старики, женщины, дети. Они тащили на руках свои пожитки, какие-то узлы, торбы. Всё это сопровождалось громкими криками, воплями и почти нечеловеческим воем. Я вышел в коридор и наблюдал за всем этим в окно. Дверь в купе оставалась открытой. Неожиданно сзади раздался звон разбитого стекла. На ходу выхватывая револьвер из-за пояса, я кинулся в купе. Была единственная мысль, что наш пленник, воспользовавшись всей этой суматохой, пытается бежать. Но всё обстояло совсем не так. И доктор, и парень находились в купе. Подскочив к окну, я увидел стоявших под ним на платформе двух мужчин. Они были в гражданском платье, на головах, однако, офицерские фуражки без кокард. Один бил по оконному стеклу железным прутом, а второй, с пистолетом в руке, стоял рядом, озираясь по сторонам. Увидев меня, бандит с пистолетом выстрелил, но промахнулся. Пуля, никого не задев, ударила в потолок. Не раздумывая ни секунды, я начал стрелять в ответ. Даже за грохотом выстрелов, послышался вопль одного из нападавших и его крик: “Беги, спасайся!” Зазвучали выстрелы слева и справа, это стреляли Семёныч и Иван. Я осторожно выглянул в разбитое окно. На платформе, скрючившись, держась за живот, лежал один из бандитов. Второй, пригнувшись и петляя, убегал в сторону каких-то привокзальных построек. Вдалеке, рядом с будкой обходчиков, я разглядел фигуру человека в кожаной куртке, наблюдавшего за всем происходящим. Что-то в этом человеке показалось мне знакомым.

            Одному удалось скрыться, а второй умер буквально через минуту после того, как к нему подбежали Семёныч и Иван. Кто были эти люди, и каковы были их планы – мы так и не узнали.

            Толпа народа, заслышав нашу стрельбу, хлынула в обратную сторону. Тут же прибежал от вокзала запыхавшийся “кудрявый”. И совсем скоро наш эшелон продолжил путь. Пленника переселили в другое купе. Разбитое окно кое-как завесили одеялом, а на следующей станции Галич заколотили досками.

            Через день, миновав Вологду, прибыли в Ярославль. При подавлении мятежа белых офицеров город сильно пострадал. Вокзал был полностью разрушен, и “кудрявый” отправился в город, чтобы связаться с Москвой и получить дальнейшие указания. Вернулся он очень скоро и объявил, что поезд мы оставляем и ехать дальше предстоит на лошадях.

            К вечеру прибыла пролётка с кучером и одна верховая. Перекусив на скорую руку, тронулись в путь. Направлением нашим был Иваново – Вознесенск. Ехали просёлочными дорогами, узнавая путь где у местных жителей, где у сельских властей.

            Спустя день пути произошло следующее: “кудрявый”, ехавший верхом подотстал, спешившись и поправляя подпругу, а мы на пролётке въехали в небольшую берёзовую рощу. Семёныч сидел рядом с возницей, мы с Иваном за их спинами, а напротив нас – доктор и молодой человек. Вдруг дорогу нам преградили трое вооружённых людей. Спросили, кто мы и куда держим путь. После ответа Семёныча, что едут представители Советской власти, троица направила на нас пистолеты, а один из них, видимо, старший, потребовал сойти с пролётки. Семёныч попытался выхватить револьвер, но тут же был сражён выстрелами. Убитым оказался и наш кучер. Вдруг, как из под земли, возник на своей кобыле “кудрявый”. На скаку, спрыгнув с лошади, он начал стрелять по нападавшим разом с двух рук. Такая его ловкость была для меня полной неожиданностью. Мы с Иваном достали револьверы и тоже открыли огонь. Это было что-то ужасное. Гремели выстрелы, свистели пули, кричали раненые. Казалось, никто не выживет в этом аду. Громко вскрикнул доктор, который старался закрыть собой молодого человека. Схватившись за грудь, упал Иван. А мы с “кудрявым” продолжали бить и бить из револьверов. Потом – звенящая тишина. Все трое нападавших были мертвы. Мы потеряли Семёныча, Ивана и кучера. Доктор был легко ранен в плечо, а арестант наш вообще не пострадал, только был сильно напуган. Тела убитых спрятали в придорожных кустах, укрыв срезанными ветками берёз. Добравшись до какого-то городка, обо всём рассказали в местной милиции, там пообещали позаботиться о захоронении наших боевых товарищей. По телефону “кудрявый” дозвонился до Москвы и доложил в ВЧК обо всех наших бедах. Приказано было ждать дальнейших указаний. К вечеру вызвали к аппарату “кудрявого” и, переговорив с начальством, он сообщил мне, что мы практически у цели. На следующий день надо было выехать на Московский тракт и, двигаясь в сторону столицы, у деревни Кресты свернуть на юг. Дальше, спрашивая дорогу у местного населения, надо было разыскать какой-то санаторий для душевнобольных. Название его “кудрявый” мне не сообщил, как он выразился: “В целях сохранения революционной секретности”. Ко времени прибытия нас там уже должны были ждать.

            Через день мы были на месте. Санаторий оказался обыкновенным сумасшедшим домом в несколько обветшалых строений, обнесённых высоким забором. Нас четверых проводили в отдельно стоящий двухэтажный каменный домик, также за высоким забором. Дом охранялся вооружёнными людьми и имел большее сходство с тюрьмой, чем с лечебницей. На какое-то время, пока “кудрявый” с доктором были в кабинете врача, мы остались один на один с арестантом. Видимо, понимая, что скоро мы расстанемся и, скорее всего, навсегда, парень очень сбивчиво, скороговоркой, с трудом подбирая слова, начал благодарить меня за заботу, за всё доброе, что я смог сделать для него за время этого опасного путешествия. Потом он достал из кармана брюк тот самый медальон с портретом женщины. Он сказал, что это подарок самого дорогого ему человека, что это единственная ниточка, связывающая его с прежней счастливой жизнью. Но теперь всё кончено, сохранить этот символ прошлого здесь, конечно же, не удастся. И поэтому пусть он останется в руках достойного и доброго человека. С этими словами парень протянул мне медальон. Я даже не пытался противиться, только пообещал сохранить его и при первой же возможности вернуть. В ответ молодой человек только грустно и как-то обречённо улыбнулся. Похоже, он знал свою судьбу наперёд.

            Затем пришли двое здоровенных мужиков в белых халатах и увели моего невольного друга. Больше нам не суждено было встретиться.

            Наш раненый доктор остался при больнице, а мы с “кудрявым” отправились в Москву, где обо всём, что с нами случилось, доложили одному из заместителей самого Дзержинского. Потом нас обоих отправили в особый отдел одной из армий Южного (его ещё называли деникинским) фронта. В июне девятнадцатого, Василий Петрович Осенев, которого мы называли “кудрявый”, погиб от шального снаряда. Мне повезло дожить до нашей победы. Гражданскую закончил командиром роты. По ранению комиссовался из Красной Армии и вместе с женой, служившей врачом в нашем полевом лазарете, остался в Поволжье, под Царицыном. Жена Ольга работала в инфекционном отделении больницы, а я учился в местном техникуме.

            Потом голод. Обещание, данное М.Ч., я не сдержал. Взял грех на душу и обменял цепочку от медальона на продукты, которые, может быть, помогли нам с Ольгой выжить. От голода я жену спас, а вот от болезни – нет. В двадцать третьем супруга моя умерла от тифа.

            Закончив техникум, перебрался я в Москву (позвал к себе бывший сослуживец). Устроился механиком в типографию “Красный пролетарий”. Вечерами учился в институте. Устроился в общежитии типографии, в этой самой комнате. Годы шли, и я хоть и реже, но всё-таки вспоминал иногда моего арестанта – М.Ч.. Что с ним сталось, жив ли он?

            А на прошлой неделе, вдруг случайно, встретил своего земляка, того самого Попова Михаила, которого последний раз видел в приёмной руководителя ЧК Урала Лукоянова. Зашли в пивную, вспомнили былые годы. И тут он мне рассказал, что на днях к нему домой, в коммунальную квартиру на Мясницкой наведался наш старый знакомый, комиссар Ротенберг. Подробно расспрашивал Михаила о событиях июля восемнадцатого. Сказал, что проводит официальное расследование, так как является ответственным сотрудником НКВД. Главное, пытался выяснить, что сталось с той девицей, которую сопровождала их группа из Екатеринбурга, куда её, в конце концов, доставили. Обещал наведаться ещё раз, уточнить кое-какие вопросы.

            Расставаясь, мы с Михаилом договорились, что в ближайшее время я зайду к нему и мы куда-нибудь сходим, развлечёмся. Кроме всего прочего, товарищ мой давно работал каким-то небольшим начальником в городском комунхозе и обещал помочь мне с жильём.

            Когда же ближайшим субботним вечером я пришёл к нему на Мясницкую, то узнал, что случилось несчастье. Михаил, вроде бы в пьяном виде, по неосторожности выпал из окна четвёртого этажа и разбился насмерть. Событие это трагическое меня очень потрясло и насторожило. И вот, вчера на работе меня пригласили к телефону. Это был комиссар Ротенберг. Знакомым, вкрадчивым голосом он сообщил, что хотел бы встретиться со мной по очень важному делу. Представился сотрудником одного из управлений НКВД. Встречу назначил на конспиративной квартире в самом центре города, на Варварке.

            Я оставляю эти записи, а также предметы, все эти десять лет напоминавшие мне о пережитом летом восемнадцатого в надежде, что рано или поздно их кто-нибудь найдёт и передаст куда следует. Второй, сохранённый мной с гражданской револьвер я беру с собой, так как не знаю, какие последствия для меня может иметь эта встреча”.

            Записи в тетради заканчивались, так как заканчивалась сама тетрадь. Однако был ещё один отдельный листок, на котором тем же ровным, но не очень разборчивым почерком шло продолжение.

            Николай, вдруг ощутив, что в горле у него пересохло, потянувшись через стол, взял графин с водой и сделал несколько жадных глотков.

            “Ну и дела, – разгорячённый от всего прочитанного вслух произнёс Николай. – Бирюльки и огнестрельное оружие – полбеды. А вот что с этим сочинением-то делать? Неужто в самом деле властям передавать?”

            Прервав свои размышления, Николай взял в руки листок и продолжил чтение.

“Сейчас весна двадцать восьмого года. Весь город уже в зелени и цвету, хотя ещё только начало мая. А тогда, в восемнадцатом, был самый разгар лета. Я был молод, вся жизнь казалась впереди. Но революция и гражданская война заставили меня быстро повзрослеть, сделали более жёстким и волевым. Однако надеюсь, я не стал бессердечным и холодным человеком. Конечно, исключительность всего произошедшего десять лет назад не позволяла забыть те жаркие июльские дни и всех, кто был тогда рядом со мной. Я давно уже понял, кто был тот загадочный М.Ч., и могу так же предположить, кем была девушка, которую сопровождали Михаил и его товарищи. Я понял слова Семёныча о том, что революция не воюет с детьми и не мстит тем, чьи руки, по малолетству, не обагрены кровью трудового народа.

            Мне трудно сказать, почему судьбой этих детей так интересуется комиссар Ротенберг, но я уверен, что интерес здесь не только государственный, но и личный. Да и как он, служащий самой могущественной организации страны может не знать, где находятся эти люди? Видимо, это тайна не его уровня, но проникнуть в неё он почему-то очень стремится.

            Я иду на встречу с Ротенбергом с твёрдым намерением не говорить ему ничего определённого и готовлюсь к любому развитию событий. Я почти уверен, что это опасный человек, и он не должен знать ничего о месте нахождения М.Ч.

            Вам же, неизвестный мне товарищ, хочу сообщить всё, что помню.

            Итак, описать точно маршрут нашего движения к психиатрической больнице я действительно затрудняюсь. Но вот как мы выбирались оттуда в столицу, помню хорошо. Место это располагается километров в семидесяти от Москвы. Выезжали мы из посёлка при больнице в девять утра. Солнце светило нам всё время слева по движению пролётки. Проехав, кажется, с десяток километров, оказались мы на железнодорожной станции. Там пролётку мы отправили обратно в больницу, а сами с “кудрявым” стали ждать состав в сторону Москвы. Часов около четырёх пополудни сели в поезд и ещё через четыре часа подъехали к Москве. Состав наш загнали в какой-то тупик, так что, на какой вокзал он должен был прибыть – я не знаю.

            Ещё отчётливо помню, что, двигаясь от больницы к железной дороге, мы проезжали деревню Серово. Хорошо запомнил, потому, что на Урале, рядом с моим родным селом была деревушка точно с таким же названием.

            Вот и всё, что я помню. Заканчивая свои воспоминания, обращаюсь к вам с необычной, может быть, дерзкой просьбой: попробуйте разыскать М.Ч. Не представляю, через сколько лет вы найдёте этот свёрток, что за время тогда будет, какие настанут дни. Но, может быть, проникнуть в эти тайны станет менее опасно, чем сейчас. Ведь годы обязательно что-то меняют в нашей жизни и, в конечном счёте, всегда к лучшему…”

            Записи Андрея Круглова закончились. Положив листок на стол, Николай откинулся на спинку стула и, прикрыв глаза, задумался.

            “… Разыщите молодого человека, найдите М.Ч…” Автор этих пожелтевший страниц, конечно же, не мог и представить, что послание его будет обнаружено через восемьдесят с лишним лет. Участников тех событий давно уж нет в живых. Как наверняка нет в живых и этого загадочного М.Ч.

Если вам понравилось начало этой книги, вы можете  приобрести ее в электронном формате прямо здесь – на нашем сайте.